Предвестьем льгот приходит гений
И гнетом мстит за свой уход.
(Б.Пастернак)
Вы никогда не задавались простым вопросом: почему борьба за свободу постоянно приводит к новым и новым запретам?
Почему силы, еще недавно выступавшие за свободы (слова, собраний, мирных манифестаций и т.п.), не переводя дыхания начинают требовать чтобы их противникам заткнули рот, лишили права собираться где-либо или нести транспаранты со своими лозунгами?
К тому, как осуществлять принципы свободы, существуют два принципиально разных базовых подхода, из которых проистекает все остальное.
Обе формулировки подарили нам французские общественные и политические деятели
Первая: "Никакой свободы врагам свободы". Автор этой максимы – Сен-Жюст, вдохновитель якобинского террора, одним из первых от нее и пострадал. Он был арестован вместе с Робеспьером и другими якобинцами и бессудно казнен на следующий день.
Вторая была провозглашена два века спустя, тоже в Париже, и тоже очень молодыми людьми. "Запрещается запрещать!" - это один из лозунгов студенческого бунта 1968 года.
Но казнен никто из них не был.
Но так происходит редко.
Гораздо чаще мы имеем дело с постепеным сползанием ситуации от "защиты свободы" к системе строжайших запретов под тем же лозунгом "никакой свободы врагам свободы", где интерпретировать, что такое "свобода", позволяется исключительно элитам данного общества.
Примеров такого сползания - масса. Вот один из самых известных.
Когда большевики стремились к власти, они боролись за свободы: свободу слова и собраний, манифестаций и забастовок..
Когда же они к власти пришли, вопрос о "праве на забастовку" нечувствительно выпал из списка остальных "прав", а "право крестьян на землю" и вовсе обернулось крепостным правом в виде колхозов.
В чем же дело?
Частично на этот вопрос ответил В.И.Ленин, заявивший, что "Основной вопрос каждой революции есть вопрос о власти".
А по какому принципу формируется "власть" в западных демократических обществах?
В его основу лег опыт двух главных революций: Французской (1789-93) и Американской (1775-83).
Их результаты привели к диаметрально противоположным представлениям о свободе граждан и о роли государства по отношению к этим свободам.
14 июля 1789 года толпа парижан начала штурм Бастилии. Источники расходятся в оценке количества жертв того дня, но доподлинно известно, что трое офицеров гарнизона Бастилии были убиты, а двое солдат растерзаны толпой.
Это событие отмечается во Франции как национальный праздник. Оно было не результатом страстных речей и призывов, а стихийным бунтом парижских гопников. Но именно оно породило романтический миф Французской Революции, воспетый художниками и политиками как великое восстание народа против своих угнетателей.
За 13 лет до того, в Филадельфии 1 июля 1778 года, происходило нечто совершенно иное.
В здании Законодательного Собрания штата Пенсильвания обсуждался вопрос о разрыве всех связей с Великобританией.
На следующий день тот же вопрос был поставлен перед Конгрессом. Большинством голосов это решение было принято. Два дня спустя, 4 июля, Конгресс одобрил официальный текст Декларации Независимости, и она была разослана в типографии.
Независимость от Великобритании стала не результатом народного восстания, а кульминационной точкой длительной и тщательной парламентской процедуры.
Ирония тут заключается в том, что обе эти революции черпали свое вдохновение в одних и тех же идеалах: свобода, равенство и защита прав народа.
Томас Джефферсон стремился к свободе ничуть не меньше, чем Максимилиан Робеспьер, и одинаково верили в то, что источником власти является народ.. Джордж Вашингтон, так же, как Сен-Жюст, считал, что судьбы свободы зависят от нравственности.
Но все они вкладывали в эти понятия совершенно различный смысл.
В чем же заключалось это различие?
Для начала вспомним такое понятие, как "естественный порядок".
Для американцев естественный порядок был вполне реален. Он заключался в том, что все люди в равной мере наделены Творцом определенными естественными правами: такими, как право на жизнь и свободу.
Свобода людей существовала естественным образом, и ее нужно было лишь защищать от потенциальных попыток ее нарушения, исходящих, главным образом, от правительств или от воли большинства, которая может попытаться лишить отдельную личность неотъемлемых индивидуальных прав.
Свобода воспринималась как отсутствие принуждения ("негативное" право), а права личности трактовались как нечто, изначально существующее в естественном порядке вещей.
Для французов все выглядело совершенно по-другому. Они представляли себе новый порядок вещей как общество, в котором все будут естественным образом любить друг друга. Однако для этого следовало уничтожить все дурные законы и неразумные обычаи.
Эта идея пришла к французам от швейцарского философа Жан-Жака Руссо, который считал, что человек по природе своей добр и способен существовать в состоянии полной социальной гармонии, если только он не будет подвержен развращающему воздействию цивилизации. Руссо прямо заявлял: "Те, кто противостоят общей воле, будут принуждены к этому, то есть быть свободными их заставят силой".
Свобода трактовалась как "позитивное" право, которое должно быть навязано обществу силой.
Итак, Американская революция выработала принцип "разрешено то, что явно не запрещено".
Французский подход – "запрещено то, что явно не разрешено".
В России борьба за свободу стала инструментом достижения власти большевиками, которые, кстати, сами называли себя "якобинцами". Борьба за свободу – мощное оружие, и оно открывает широкий путь к власти. Но вот после победы...
"Право на забастовку" исчезло вообще (потому как зачем бастовать, если власть и так принадлежит народу?)
"Право на жилище" превратилось в прописку со строгим учетом того, кто и где проживает.
"Право на труд" превратилось в запрет не работать.
"Свобода слова" превратилась в советскую прессу, свобода демонстраций – в шествия 7 ноября и 1 мая, свобода собраний – в партийные и комсомольские собрания.
Впрочем, было бы неверно обвинять во всех подобных грехах исключительно Россию. Французская концепция "свобод и прав" восторжествовала практически везде, кроме англо-саксонского мира – США и Великобритании с ее бывшими "белыми" колониями: Австралией, Канадой и Новой Зеландией.
Почему?
Да потому что "Великая хартия вольностей" (1215) была у британцев в крови.
Итак, вывод первый: декларируемое, спускаемое сверху, "право" потенциально может нести в себе запрет.
Вывод второй: политические силы, стремящиеся прийти к власти, используют лозунг "борьбы за свободу" как мощный инструмент влияния на народ, который они пытаются увлечь за собой и получить его поддержку. Оказавшись у власти, однако, новые элиты (помня, каким серезным оружием может стать лозунг "борьбы за свободу" для политических противников) начинают насаждать сверху "свободу" — в своем понимании.
"Официальные свободы" становятся фактически системой запретов.
При этом само слово "свобода" полностью меняет свой смысл и превращается в инструмент подавления.
Впрочем, еще до сравнительно недавнего времени так было не везде.
Буквально на наших глазах происходит разительная смена понятий о принципах власти и о свободе личности даже у так долго державшихся англо-саксов. Французская концепция захватывает и англо-саксонский мир.
Как это произошло?
Удивительным образом.
Франция всегда была законодательницей "философских мод". Возможно, потому, что нечто радикальное и одновременно философское – это всегда ходовой товар, который расхватывают представители интеллектуальных элит.
Жак Лакан сформулировал принцип субъективности всего сущего. Из принципа "литература творится как писателем, так и читателем, и не может быть двух одинаковых прочтений одного и того же произведения" очень быстро вылупился новый принцип "мои ощущения – единственное, что для меня существует, и все должны с этим считаться. Если я интерпретирую некие действия как насилие или ущемление меня в правах, то, значит, такова моя реальность, и окружающему миру лучше измениться в мою пользу, а то будет хуже".
Мишель Фуко идеально дополнил эту богатую идею, открыто заявив, что все отношения "угнетения, унижения и эксплуатации меньшинств – это вопросы о власти".
Американские гуманитарии, не встречавшиеся со свежими философскими идеями со времён той самой Декларации Независимости, восприняли эти прогрессивные европейские концепции с особым энтузиазмом.
И не просто восприняли, а немедленно начали применять на практике.
Уже в начале 90-х общественная деятельница (и автор множества книг) Андреа Дворкин расколола движение феминисток, до тех пор сосредоточенное на борьбе за "естественные права" женщин.
Выражается она просто и доходчиво:
"Половой акт сам по себе часто является воплощением господства мужчины над женщиной"
"Соблазнение нередко неотличимо от изнасилования. Просто соблазнение иногда предусматривает покупку бутылки вина"
"Любовь для женщины определяется как готовность подчиниться своему уничтожению".
С началом бурной деятельности А.Дворкин феминизм резко развернулся в сторону экстремистской индоктринации, полной нетерпимости к различиям во мнениях внутри движения и недвусмысленной ненависти – к его врагам.
В одночасье стремление к "естественным правам" превратилось в насилие. В первую очередь по отношению к тем, кто пытается даже робко намекнуть, что насилие (в том числе и моральное, связанное с развитием в женщинах "комплекса жертвы") идет самим женщинам скорее во вред, нежели на пользу...
Таких публицистов глотают вместе с костями.
Запуганными и зашоренными женщинами-жертвами (да и вообще людьми) легче манипулировать. Их можно убедить в чем угодно. Они зомбированы и готовы в любой момент выйти на улицы по любому поводу.
Борьба за свободу меньшинств всегда сопровождается развитием в этих меньшинствах "комплекса жертвы".
Жертва, конечно, думает, что борется за свою собственную свободу, но на самом деле она борется за право лидеров своего движения прийти к власти.
"Комплекс жертвы" чрезвычайно удобен. Только последний подонок пнет бездомного, слепого или одноногого.
Но такими безногими и слепыми, как оказывается, может быть половина человечества:И женщины, и определенный процент мужчин (гомосексуалисты), целые расы, этнические меньшинства, религиозные общины и т.п.
Жертвой быть выгодно отнюдь не только морально, но и чисто материально: это сильно облегчает доступ к власти и приносит ощутимый доход в виде пожертвований, грантов и других приятных бонусов.
Америка заразилась "французской болезнью" и, похоже, в тяжелой форме. За ней следует уже весь старый добрый англо-саксонский мир.
Отсюда следует вывод третий: главная трагедия - в том, что "падение" США означает поражение принципа "естественных прав" в последнем бастионе, где "запрещалось запрещать", и государство это гарантировало.
И четвертый вывод, самый печальный: это поражение принципа минимального государства, задача которого – просто гарантировать неприкосновенность "естественных свобод" граждан.
В принципе, ничего удивительного тут нет: разросшаяся государственная бюрократия становится самодостаточным и влиятельным социальным слоем, стремящимся любой ценой сохранить свою власть.
"Свободы сверху", содержащие в себе строгие запреты, идеально служат именно сохранению власти элит.
Люди с комплексом жертвы, которым внушили, что лишь государство способно им помочь и поддержать их (к тому же нередко и ограбленные тем же государством) – идеальные граждане.
Правда, лишь до тех пор, пока они вдруг не прозреют, как нынешний французский средний класс (инициировавший движение "желтых жилетов"), и не вспомнят провидческую фразу Джорджа Оруэлла (кстати, англосакса):
"Свобода – это рабство".
! Орфография и стилистика автора сохранены
