Я должен принести свои запоздалые извинения тому честному экскаваторщику и той честной доярке, которым злая интеллигентская молва приписывала открытие печально знаменитой формулы: "Не читал, но осуждаю".
Посмеивались над непросвещенным народом.
Оказалось, что над собой.
Не очень я был счастлив, когда узнал, что эта погромная формула есть изобретение отнюдь не наивного сознания, а, напротив, ума изощрённого.
О том, кому именно принадлежит авторство, историки науки спорят, но Владимир Владимирович Маяковский в целях выживания в качестве государственного поэта публично воспользовался этой формулой задолго до того, как рабочие и колхозники СССР по указанию партии в едином порыве не читали, но гневно осуждали роман Бориса Пастернака.
Великий поэт не читал, но осуждал повесть Бориса Пильняка. Причем делал это куда непримиримее рабочих и колхозников.
Вот его слова:
"Повесть о "Красном дереве" Бориса Пильняк (так что ли?), впрочем, и другие повести и его, и многих других не читал.
К сделанному литературному произведению отношусь как к оружию. Если даже это оружие надклассовое (такого нет, но, может быть, за такое считает его Пильняк), то все же сдача этого оружия в белую прессу усиливает арсенал врагов.
В сегодняшние дни густеющих туч это равно фронтовой измене".
За фронтовую измену, как знал Маяковский, полагается расстрел.
Что же могло подвигнуть русского поэта в первой половине Двадцатого века добровольно подкидывать властям аргументацию, позволяющую им убить русского прозаика?
Убить не за что-нибудь, а за сочинение повести, которую, к тому же, вынесший обвинительное заключение Пильняку, поэт и не читал.
Куда подевались идеи гуманизма и просвещения?
Что такое невероятное произошло с Германией и Россией во времена большевицкой и нацистской диктатур, что носители продвинутого сознания, люди, успевшие проявить себя на поприще наук и искусств, превратились в чудовищ, весьма стремительно поддавшись духовному растлению под руководством, пускай хоть трижды демонических правителей?
Этой проблематике посвящены два выдающихся романа, созданных русским и немецким прозаиками именно в период расцвета названных диктатур.
Речь о "Мастере и Маргарите" Михаила Булгакова и романе Клауса Манна "Мефистофель. История одной карьеры", написанном и изданном в 1936 году в эмиграции.
Роман Булгакова ждал своего издания еще тридцать лет.
Русский автор сосредотачивается в основном на изучении механизма противостояния растлению.
Немецкий скрупулезно исследует само растление души.
И в том и в другом романе появляется образ некоей потусторонней силы, олицетворяющей в традициях европейского сознания дух зла.
Необычайно интересно наблюдать, как сей дух буквально в одно и то же историческое время проявляет себя в сталинском СССР и в гитлеровской Германии.
Это тем более интересно, что авторы, параллельно работая над своими текстами, понятия не имели о том, что сейчас пишет другой.
Герой Булгакова выполняет задачу художника, поставленную перед ним, скажем, самим Провидением, абсолютно не сообразуясь с мнением советского начальства о том, чему должно служить искусство и зачем оно вообще существует.
Герой Манна по капле выдавливает из себя свободного художника, каждый раз объясняя себе, что делает это ради искусства.
При этом сознательно старается до конца сохранить в себе человеческое. Чего стоит его поступок, когда, уже сделав завидную административную карьеру, служа преступному режиму, он, рискуя потерять всё, тем не менее находит в себе силы, чтобы пойти к одному из главных столпов режима, человеку номер два в империи зла, чтобы заступиться за друга.
Отлуп, который он получает, окончательно расставляет все точки над "i". "Ты мною куплен, — как бы говорит ему власть, — сам ведь продался. А значит, забудь о своём я".
Пощечина, полученная в загранпоездке от немецкого политэмигранта, произнесшего: "Это тебе за все, что случилось с Германией", конечно же, является окончательным приговором этому персонажу Клауса Манна, которого заставил продать душу отнюдь не страх.
Как говорит Клаус Манн, "успех — это утонченное, неопровержимое оправдание любого бесстыдства".
Слова, актуальные не только в условиях нацистской Германии.
Герой Булгакова литературного успеха на государственном уровне, разумеется, не стяжал и стяжать не мог. Зато сочинил то, что хотел. А сочиненное сжег, оставшись, однако, свободным человеком. И в итоге ушел из жизни, не узнанный своей страной.
По Булгакову, иначе в России, которой рулят чекисты, быть не может.
А в самой жизни добровольный из нее уход оказывается единственно возможным вариантом избежать той самой эмигрантской пощечины для того, кто однажды продался.
Я говорю сейчас не только о Владимире Маяковском.
И вспоминаю строки Константина Левина:
"Я не любил писателя Фадеева,
Статей его, идей его, людей его,
И твердо знал, за что их не любил.
Но вот он взял наган, но вот он выстрелил –
Тем к святости тропу себе не выстелил,
Лишь стал отныне не таким, как был".
Да, не по-божески.
Но ведь Воланд с Мефистофелем и не божества.
