У любого сравнения два плана: передний и задний (в смысле "силен задним умом"). Удачное сравнение сначала изумляет своей точностью, но после анализа, даже приблизительного, всегда обнаруживается целый слой несоответствий. Скажем, говорит историк, что сегодня победил ГКЧП-2 и агрессивно-послушным стал не съезд, а вся страна. И первая реакция: да, похоже. А вторая: а почему тогда тот первый ГКЧП не победил, а ГКЧП номер 2 даже не понадобился путч? Почему ГКЧП-1 вызывал ощущение анахронизма и политической затхлости, а ГКЧП-2 нравится если не 86 процентам, то точно большинству и не вызывает у него ощущения архаичности? Скорее, даже наоборот: кажется большинству современным, актуальным, долгожданным.
Опередим доводы и скажем: все дело в языке. В политическом языке, на котором говорил ГКЧП-1 и который не совпал с ожиданиями большинства общества. И политическом языке путинской элиты (да и самого Путина, хотя язык Путина формировали группы подготовленных экспертов), и этот язык оказался большинству близок, понятен и обеспечил ему победу в ситуации с Крымом и Украиной, да и раньше, когда Крымнаш еще не существовал, но в языке был обещан.
Язык ГКЧП-1 был языком сугубо советским, в котором не было будущего, а только обещание вернуться в прошлое, что в начале 90-х, на волне ожиданий и мечтаний, мало кого устраивало, кроме наиболее косной части номенклатуры, боящейся будущего как неизбежной ревизии их постов и положения.
Тот язык, на котором заговорила с обществом ельцинская элита, был, на самом деле, понятен еще меньше, но это был язык уверенности и знания того, как надо добиться воплощения общественных надежд и чаяний. А его непонятность, инородность, заграничность, научность рифмовались с временным уважением ко всему иностранному, сложному, несоветскому и западному, как правильному и перспективному.
Ельцин, будучи представителем либеральной партийной номенклатуры, совершенно неслучайно был опознан как лидер и кормчий перемен, в отличие от его советников из гайдаровского экономического круга (их до сих пор ненавидят) или временных политических союзников из "межрегиональной депутатской группы", которые "своими" так и не стали. Он, конечно, пользовался языком своих союзников и советников, но при этом дополнял его народно-казенным юмором советского начальника, что придавало ему, одновременно, и дополнительную легитимность, и доверительность.
Этот момент чрезвычайно важен, так как
именно язык ельцинской политической элиты наследует и развивает Путин, что приведет его к победе: именно благодаря языку Путин так быстро будет узнан как свой парень, наш, человек из соседнего подъезда. И при этом долгое время (для большинства – и сегодня) создавал у слушателей ощущение современности и актуальности как синонима солидности и правильности.
То есть нашел нужную пропорцию в обещаниях светлого будущего и уважения к прошлому, которая, как выяснилось, была наиболее востребована обществом.
И если вернуться к сравнению языка ГКЧП 1 и 2, то у янаевско-язовского политического языка не имелось того, что приобрел Путин благодаря Ельцину: языка политических и экономических либералов с небольшими добавками языка советских диссидентов. Именно это оказалось достаточным для того, чтобы либеральные политические силы типа СПС и их влиятельные и многочисленные в то время сторонники среди демократов, бывшей советской интеллигенции и "новых русских" – ощутили Путина если не полностью своим, то вынужденным и компромиссным попутчиком, причем попутчиком не враждебным, а более чем лояльным.
Кстати говоря, элементы этого языка путинская элита сохранила и сегодня, его использует и Путин, отличаясь в этом от телепропагандистов и агитаторов новой эпохи, возникшей после аннексии Крыма. Агитаторы "Русского Мира" говорят уже на другом политическом волапюке, куда более грубом и недвусмысленном. Но и эта разноголосица временно оказалась работающей идеологической конструкцией, хотя, если внимательно приглядеться, язык Леонтьева, Киселева и Соловьева происходит из языковых присадок, впервые найденных и опробованных именно Путиным.
Победа Путина не состоялась бы, если б он просто говорил на языке ельцинской либеральной элиты (сколь ни велико было и есть значение этой части путинского политического словаря). Путин обогатил и усложнил этот язык, добавив к нему блатной жаргон и формульную структуру переосмысленной и реанимированной советской пропаганды. Не забывая о нарастающей агрессивности и эмоциональности.
И здесь, возможно, пора напомнить, что в политическом языке собственно коммуникативная часть является второстепенной, служебной и внешней. В любом случае уступающей таким важным функциям как идентификация (разделение на своих и чужих, наших и врагов) и управление (пропагандистского целеполагания и вовлечения, создания иллюзии общности и единства, готовности повиноваться и исполнять приказы). Именно в этих основных функциях политический язык обобщенного Путина отличался как от языка Ельцина, так и от языка ГКЧП.
О последнем мы уже говорили, либеральная политическая солидность и стабильность, медленно дрейфовавшие в сторону охранительно-консервативного полюса, но все равно с остатками либеральной фразеологии, обеспечивали языку Путина столь важную для него современность и иллюзорную вменяемость.
Но и от языка ельцинской элиты отличия путинского языка были не менее разительны. И нотки советской ностальгии и язык воровского и уличного жаргона были мгновенно услышаны аудиторией и обеспечили узнавание Путина не только, как своего, но и как легитимного и знающего как.
По сути дела составные части путинского политического языка имели разных адресатов и разные цели. Язык либерального истеблишмента адресовался тем, кто был настроен на реформы и ожидал от Путина воплощения функции продолжателя и преемника Ельцина. В то время как язык советской ностальгии и язык блатной "малины" был обращен к аутсайдерам перестройки, жаждавшим если не возвращения к советским временам (их равенство в бедности и бесправии продолжало пугать), то уж точно реанимации советской гордости, великодержавной риторики и воздаяния по справедливости всем ворам и коррупционерам, жирующим на народные деньги.
Языковые составляющие путинского месседжа каждому обещали свое, по сути не только разное, но и прямо противоположное. Что в материальной сфере создавало бы антагонистические противоречия, но в такой символической реальности, как политический язык, до поры до времени преспокойно уживались.
Каждый из тех, кто был не способен декодировать политический язык, а способных всегда меньшинство (в России же постсоветской, во многом потерявшей значительную часть готового к сложному анализу общества, тем более), слышал и получал подтверждение своей правоты. Большинство общества получало из уст Путина обещание реставрации советской гордости и советской справедливости (без – еще раз подчеркнем – возвращения к советской бедности и советскому бесправию: гарантом была либеральная фразеология).
Более вменяемое меньшинство слышало именно эту либеральную фразеологию, ежась от блатного жаргона, но надеясь, что воровские и советские рифмы – это своеобразный успокоительный обман обездоленных и потерявших все перестроечных аутсайдеров; не подозревая, что обманутыми окажутся именно они сами. И именно потому, что были не способны к декодированию политических месседжей Путина. И еще потому что не верили (или не знали) об утверждении Бурдье, что символическое обязано рано или поздно конвертироваться в материальное, если не хочет безвозвратно проиграть.
До событий на Украине Путину удавалось сохранять равновесие между всеми составными частями своего политического языка: да, либеральная фразеология (никогда, повторим, не исчезая полностью) дополнялась и заменялась консервативно-охранительной. Советская ностальгия все более обретала формы русского великодержавия и имперской агрессивности. А блатная феня соответствовала психологической и социальной идентификации своей референтной группы, как обиженных, обделенных и асоциально настроенных; чужими же и врагами становился Запад и поддерживающие его внутри России интеллигенты.
Аннексия Крыма и война в восточной Украине стала, одновременно, пиком символической победы Путина (и его политического языка). И, как ни странно, началом его неминуемого поражения. Относительно равноценные и разнонаправленные языковые месседжи потеряли свою устойчивую структуру, либеральная часть оказалась безнадежно выхолощенной и скомпрометированной, в то время как казенно-советская и блатная раздулись до уровня почти полного поглощения языковой либеральности. Казалось бы, о чем базар, когда полная победа. Обломали понты гнилому Западу и замочили в сортире оппозицию, она же нацпредатели (языковой привет Третьему рейху) и пятая колонна (здравствуй, Сталин).
На блатном языке заговорили российские дипломаты, высокопоставленные чиновники, депутаты, провластные политики, не говоря уже о телевизионных агитаторах и пропагандистах. Уровни поддержки празднуют новые и новые рекорды. Но те, кто понимает, как устроен политический мир и какое значение в нем имеет политический язык, осознают, что равновесие нарушено и это предвестие катастрофы. И вопрос о потери легитимности (и понимания большинством архаичности и маргинальности власти) по образу ГКЧП-1 – это вопрос времени.
Источником языковой легитимности для Путина была и остается до сих пор либеральная фразеология просто по причине того, что другой нет. Утопического пафоса разрушения всего и вся (и значит, создания новой легитимности по образу большевистской революции или нацистского рейха) у Путина нет и в помине, потому что режим остается пусть и клептократическим, но буржуазным. И, следовательно, потеря языковой легитимности – есть неминуемое обещание потери легитимности политической.
Иначе говоря, обманутыми должны себя рано или поздно ощутить адресаты фени и советской ностальгии, которые также не приобретут ничего, потому что символические обещания передела собственности останутся только обещаниями. Кроме Крыма никаких чудес.
Если привести еще одно сравнение (закольцовывая нашу композицию), то потеря равновесия в политическом языке и потеря либеральной его составляющей – это потеря вожатого младшей группой детского сада. Можно, конечно, какое-то время веселиться и радоваться тому, что начальство (в виде Запада и его политического языка) ушло. Но потеря управляемости синонимична празднику асоциальной инфантильности: счастье от обретения долгожданной идентичности и якобы внезапно обретенной взрослости оборачивается ощущением своей потерянности и беспомощности. Как у первого ГКЧП. И во многом потому,
что язык победы превратился в язык поражения.
