В 1988 году я сидел в Париже в ресторане с Милошем Форманом. Я говорю: "Знаешь, Милош, у меня такое ощущение, что должно что-то случиться". Он: "Да не! Какие там перемены. Горбачев... Я все это уже видел, это – на века". – "Знаешь, – говорю, – не могу объяснить тебе, как это будет, но в один день ты просыпаешься, открываешь форточку – и их нет". – "Почему?" – спрашивает. "А не знаю". Буквально через год он мне звонит: "Представляешь: я открыл форточку – и их нет!" Иногда надо просто взять и довериться интуиции: она играет гораздо большую роль в жизни, чем ей привыкли отводить.
Интуиция – это же на самом деле опыт и вера в собственные силы. Люди сегодня требуют математической корреляции, кто-нибудь обязательно спросит (во время поездок по регионам, где Каспаров выступает с программой Объединенного гражданского фронта. – Esquire): а сколько человек должно выйти на улицу, чтобы власть что-то там поняла? А я не знаю – может быть, полмиллиона, а может быть, хватит и двадцати тысяч. Все это зависит от каких-то других факторов – от ощущений, например. Вроде бы сегодня все, как вчера, но, кажется, и наверху что-то не складывается, и внизу больше невозможно терпеть. Что-то прогнило в королевстве датском.
Выходит на улицы человек двести – их скручивает ОМОН. Когда выходит, скажем, пятьсот – милиция уже думает. В Воронеже на мое выступление пришло 4000 человек – милиция их просто окружила, и все. Власть не пересчитывает людей – она нутром, каким-то животным инстинктом чувствует критическую массу.
Я не параноик. Хотя люди с камерами уже и не прячутся: оперативная съемка ведется на каждом моем выступлении. Забавно, когда тебя передают из области в область: машина доезжает до конца области – а там уже ждет другая. И так далее. К такому я давно привык: первые матчи с Карповым я играл под диким государственным прессингом. Я играл с фаворитом системы, и Карпов получал максимальную поддержку плюс все возможные способы надавить, вывести человека из себя. Я тогда четко уяснил: реальность – она такая, какая есть, и если хочешь что-то делать – надо с ней считаться. О вещах, которые находятся вне моего контроля, я попросту не думаю. Смерть лучше вычеркнуть из своего сознания – иначе ничего у тебя не выйдет.
Назовите меня пусть и агитатором. Кто-то же должен это делать: раскачивать людей. Мне надо убедить их, что возможно что-то поменять. Выборы сегодня – фарс, кроме одних – президентских. На них и имеет смысл бороться. Надо уметь отстаивать свой голос – как на Майдане. На Украине Янукович управляет сегодня практически всей страной, но на улицы никто не выходит. Майдан протестовал против фальсификации – его же победа была честной.
А мне сейчас важно выступить хоть и перед двадцатью бабушками и тетеньками – потому что никогда не знаешь, где будет та последняя капля. Никогда точно не знаешь, как распространяется информация. Лучше, конечно, было бы появиться на Первом канале: одна неделя нормальных телевизионных дебатов – и это будет уже совсем другая страна. Но пока все пути на телевидение закрыты. У меня мышление – прикладное: вижу задачу – надо ее решить. Вот и мотаюсь все время между Калининградом и Находкой.
А с другой стороны: пускали бы на телевидение – по стране бы не поездил. Когда ты видишь, что в казачьей станице Коневская главной собственницей, как и в Москве, является жена тамошнего начальника, – понимаешь, что мы имеем дело с системной ошибкой.
Когда изменится ситуация, многие журналисты перестанут делать вид, что не понимают, о чем это все. Пройдет года два, и я с удовольствием послушаю рассуждения Михаила Леонтьева о кровавом путинском режиме.
Есть еще такая штука, как просто хорошее настроение: вкусная еда в ресторане и какой-то треп, Джеймс Бонд в кино на хорошем экране... Важно все время переключать свой мозг. Если не читаю – в интернете могу сыграть в шахматы, под ником, конечно. Там все играют анонимно, хотя по силе, конечно, понятно, кто есть кто.
Я бы не стал проезжаться по Голливуду. Он делает свое дело – поставляет как минимум два отличных фильма в год. Но главное, что Голливуд поставляет американцам ролевые модели. "Военный ныряльщик", "Форест Гамп", "Филадельфия", да любой фильм с Николсоном и Де Ниро – это кино про людей, которые ищут себя в мире. Это кино, заставляющее тебя думать.
В 1960-е был снят фильм "Убить пересмешника" – единственный "Оскар" Грегори Пека, – и в результате появился новый стереотип в отношениях белых и черных. Я хочу сказать, что американский кинематограф быстро и здорово реагирует на все происходящее. В России ролевые модели пока – это госчиновники и удачно вписавшаяся в нынешнюю конструкцию путинского правления Ксения Собчак. Собчак как ролевая модель – это тупик.
Я сейчас старше своего отца. Мне было семь лет, когда он умер. Когда вам пять или шесть, вы думаете, что так будет всегда: вот папа, вот мама и какая-то жизнь. А тут вдруг просыпаетесь и понимаете, что его нет. Плохо его помню. Помню, как мы смотрели "Маугли". Еще помню, как смотрели с ним первенство мира по футболу 1970 года и папа страшно плевался: тогда чемпионат проходил в Мексике, матчи транслировались в записи и результаты уже были известны. А какой-то его сотрудник с работы послушал "Радио Свобода" и всем рассказал счет.
Я прочел всех "Гарри Поттеров", я знаю, как играть в Star Wars и StarCraft. У меня сын десяти лет – надо же понимать, с кем говоришь. Он тоже знает, чем я занимаюсь. Я ему все объяснил в категориях "Звездных войн": мощь державы, сверхдержава и так далее. Все это дети хорошо понимают.
Я человек одного удара. Как раньше мной владела одна идея – стать чемпионом, так и сейчас. Но в шахматах все сделано: неинтересно быть наверху двадцать лет. Понятно, что в 43 года трудно быть настолько же тотально детерминированным, как в 18 лет, потому что есть и какая-то личная жизнь, и интересы, которые отвлекают, – надо книжки, например, писать. Но шахматы приучают тебя к тому, что есть первое место, а все остальные – дикий провал. Когда мне говорят сейчас: представляешь, мы вчера в футбол у Македонии выиграли! – я смеюсь.
Русский футбол надо не смотреть, а читать о нем в газетах. В нем вроде бы крутится много денег, но это все отмыв. Обидно: столько сил тратится, а на результат влияют деньги и кто кому позвонит. Я всю жизнь ждал матч Спартак (Москва) – Динамо (Киев), как не знаю чего. Я спартаковец с 1976 года. А сегодня мне все равно, какой футбол смотреть, "Реал" или "Барселону", главное – чтобы он был красивый.
Подходит ко мне Анпилов, трясет газетой "Завтра" с интервью Чубайса: "Смотрите, что это такое! Как может Проханов быть с Чубайсом?" Я говорю: "Но вы же, Виктор Иванович, можете быть со мной!" Больше нет ни правых, ни левых – есть те, кого устраивает сегодняшнее положение, и те, кого не устраивает. Кто договаривается с Кремлем и кто не имеет с ним никаких отношений.
Сегодня основной конфликт разворачивается вокруг третьего срока президента. Можно ли представить, что Буш несколько раз бы сказал: я не буду баллотироваться на выборах. Ну, сказал раз, два – и хватит. Путин же с какой-то настойчивостью, снова и снова повторяет эту фразу – будто с кем-то ведет диалог. Для меня это является отражением крупнейшего противоречия. Если Путин уходит – значит, нужен преемник.
Но отличие двухтысячных от 1990-х состоит в том, что тогда экономическая ситуация могла только улучшаться. Сейчас цены на нефть достигли максимального уровня, а значит, экономика уже не будет работать на новую власть. Начнут, конечно, искать виновного, а виновных обычно ищут в прошлом. Если Путин выберет этот вариант, то он приведет еще и к тому, что победитель, абсолютно по законам волчьей стаи, первым делом расправится с конкурентами.
То есть на кого бы Путин ни указал – а мы видим, как власть все время ищет компромисс, – уход Путина для кого-то из элиты точно будет означать крах. Поэтому набирает силу партия, которая хочет, чтобы он остался. Но при этом варианте возникает другая проблема – легитимности. Путин сегодня является гарантом денежных вкладов, которые находятся на Западе, – а это сотни миллиардов долларов, вывезенных российскими бюрократами. Пока они неприкосновенны, но третий срок, то есть потеря легитимности в глазах Запада, означает, что все эти огромные состояния окажутся под угрозой. Как бы то ни было – пейзаж скоро точно изменится.
И моей головой не заработаешь столько, сколько можно заработать, сидя на нефтяной скважине.
Мир требует упрощений. Когда у Буша были дебаты с Керри, я как раз читал о дебатах Джефферсона с Гамильтоном. Я задумался: что же это такое? Что за деградация? А потом понял: Джефферсон и Гамильтон говорили для очень узкого круга людей, а эти-то говорят для всех. То же – с искусством и литературой: стандарты качества определяются потребителем. Двести лет назад круг потребителей был маленький и, соответственно, запросы у них были очень высокие.
Сейчас потребителем искусства, литературы является почти каждый человек. Даже если ты не можешь что-то купить, то ты, по крайней мере, можешь высказать свою точку зрения в Интернете. Это не хорошо и не плохо – это вектор развития мира. Но я вовсе не призываю жертвовать своими идеями, приспосабливаться – нет. Хочешь, чтобы люди понимали тебя, – ищи новые формы.
В 1990-м мы бежали из Баку. Мне было немного легче, а моя бабушка прожила в Баку всю свою жизнь – она оставляла там могилы. Тогда я понял: город – это не камни, город – это люди. По большому счету, город, где я родился, – его больше нет.
Я чувствую себя французом, родившимся в Алжире, или англичанином, который родился в Индии. Они возвращаются к себе в метрополию и понимают, что и там тоже все может рухнуть: мы по-прежнему живем на вулкане. Не хотел бы я наблюдать за вторым распадом той страны, где родился. И дело вовсе не в ностальгии. Когда у тебя мать армянка, а отец еврей – это такое состояние, в котором оказалось много людей. И нельзя бесконечно искать ответ на вопрос, кто я и что я из себя представляю.
В Ижевске на одно из выступлений пришла местная "Народная воля" – махровая такая организация, со всеми религиозными и монархическими штуками. Я начал искать, на чем мы можем сойтись. Это вообще в моем духе: всегда искать точки соприкосновения. Надо понять, говорю, что есть Россия в современном мире, что такое "русский". Скажем, для меня религиозная составляющая неприемлема, потому что у меня растет сын, у которого отец из Баку, мама из Риги, а он сам родился на Арбате.
И что с ним будем делать? Куда его будем запихивать? Я говорю: ребята, я вам не дам не считать его русским. Они думают, чешут головы. Оказалось, что у их лидера близкий друг – многократный чемпион области по шахматам, мы пошли в кафе – сыграли блиц-партию, поговорили.
Я говорю с журналом The New Yorker – ироничным языком журнала The New Yorker. А приезжаю, скажем, в город Озерск – и понимаю: люди здесь, пусть и с хорошим образованием, интеллектуалы, но они так задавлены жизнью, что любой перекос в сторону иронии воспримут болезненно. Они хотят, чтобы с ними говорили серьезно и без прикрас – не как по телевизору.
Интеллектуальный сепаратизм – это когда человеку, живущему на Дальнем Востоке, дешевле слетать в Пекин и Сан-Франциско, чем в Москву. Я рассказываю им о Северном Кавказе – а им эти проблемы уже непонятны: это слишком далеко.
Основная угроза миру сегодня исходит от стран, у которых слишком много нефти. Мы же все понимаем, что Россия без нефти – это страна, которая встанет на путь демократических реформ. Шальные нефтедоллары ничего хорошего не делают: пока нефть была 10 долларов за баррель, в Иране правил умеренный Хотами, искавший компромиссы. Как стала стоить 70 долларов – пришел Махмуд Ахмадинежад.
Нефть – источник политической нестабильности, от нее надо отказываться. А есть еще фактор экологии. Как только в Америке закончится правление нефтяного президента, следующим президентом, думаю, будет человек с гораздо более широким кругозором. Многие страны уже сейчас отказываются от нефти, но для окончательного выбора требуется решение руководства самой мощной экономики мира.
Деньги сегодня в России текут в одном направлении: снизу вверх, но не сверху вниз. Я вообще многого не понимаю: зачем, например, нужно наполнять стабилизационный фонд – разве у нас остальные фланги закрыты: медицинское обслуживание, образование?
Раздражает безыдейность власти. Вокруг столько разных вызовов: Китай, радикальный ислам, Америка, Европа. А кто мы в этом мире? Куда мы идем? Власть не то что не отвечает на вопрос – она даже боится его ставить.
Путин и Буш похожи: оба уперты, оба воспринимают любую уступку как проявление слабости. Но Путина нельзя отрихтовать, а с Бушем это только что проделали малообразованные фермеры Среднего Запада, которые голосовали за демократов и фактически остановили войну в Ираке.
В мире все просто помешались на идее конца истории и войне цивилизаций. Если посмотреть на последние крупнейшие философские откровения, Фукуяму и Хантингтона, то в большом ходу апокалиптическое мышление: все кончится плохо, потому что слишком много неконтролируемых факторов.
А где позитивное мышление? Хотелось бы услышать ответ на вопрос: а что бы нам сделать, чтобы была альтернатива? Но я, кажется, понял, почему у них заела пластинка. Про конец времени любят поговорить те, кто постарше меня, кто привык к определенному ритму 1960–80-х годов: холодная война, устоявшаяся система координат. Никто ведь не был готов к концу холодной войны, в том числе и победители.
Где этот мир? Куда он делся? И никто не ожидал, что станет очевидцем третьей мировой революции. В истории, как мне кажется, было три принципиальных момента, связанных с изменениями массового сознания. Первый – появление алфавита, что позволило сохранять информацию. Второй – книгопечатание, результатом чего было создание культурного слоя. Третий момент – возникновение интернета, когда информация стала всеобщей. Мы неожиданно оказались соучастниками интернетовской революции.
Даже Билл Гейтс в 1995 году говорил: а-а, интернет, да это – так. Никто не был к ней готов. Поэтому сегодня мы имеем явное несоответствие формы и содержания: понятно, что и Microsoft не лучший продукт, который был на рынке, что и Google быстро устаревает. Скорость изменений, миллиарды сайтов и, главное, количество людей, у которых есть мобильные телефоны, компьютеры, камеры, – все это и приводит к апокалиптическому мышлению.
Моя мысль: раньше ощущение апокалипсиса приходило от незнания, сегодня – от избыточности знания. Что нам нужно – так это научиться философски осмысливать себя в этом мире. Как великая философия XVIII и XIX веков осмысливала Ренессанс – благодаря чему появилось много концепций, в том числе и марксизм, – так и мы должны сегодня понять, что с нами произошло и куда мы идем.
Меня зацепил Сорокин. Смесь из интернета, отрубленных собачьих голов на машинах опричников, доминирующего Китая, великой стены, отрезающей Россию от загнивающего Запада, комплексы сознания вперемешку с современными технологиями и политикой, – многие компоненты этого мрачного сценария присутствуют и в реальной жизни. Но для меня в его описании Руси XXI века важен еще и вот этот разрыв между общей государственной демагогией и реальной жизнью, омерзительной и преступной.
Пропорции в человечестве сильно не меняются: соотношение героев, честолюбивых, мерзавцев – всегда примерно одно и то же. Но случаются колебания в истории, связанные с технологическим прогрессом, геополитическими изменениями, которые какую-то группу делают более заметной.
Семью разрушили современные технологии. Это происходит и в Америке, довольно, кстати, традиционалистской стране. Приходишь в кавказские, скажем, семьи – у них пока сохранился этот самый семейный уклад, но только потому что люди еще не втянуты в свободный обмен.
Самый важный человек для меня – Черчилль. Единственный политик современности, который был в состоянии противостоять общественному мнению. Трижды ему приходилось выступать против общественного мнения, и трижды история доказывала, что он был прав. После большевистского переворота 1917 года он говорил, что надо уничтожить большевиков, но никто его не послушал. В 1930-е он говорил, что надо договариваться со Сталиным, потому что Гитлер опаснее. В 1946-м он предупреждал о том, что ООН может превратиться в выхолощенный бюрократический орган – на пятьдесят лет вперед заглянул.
Я в Берлине разговорился с таксистом, иранцем. Про Иран его начал расспрашивать: как там сейчас? Конечно, говорит, заели муллы, но жить можно. Стали говорить об азербайджанцах, которые живут в так называемом северном Иране или южном Азербайджане – смотря, кто как считает. Он: "Да, да, вот Табриз – полностью азербайджанский город, там, если по-ирански заговоришь, могут проигнорировать".
– "А в Тегеране, – спрашиваю, – много азербайджанцев?" – "Да немного, – отвечает, – такого засилья нет, но все наши рынки в Тегеране контролируют азербайджанцы". Понимаете? Я подумал, что это же натурально московская фраза: "все рынки захватили азербайджанцы!". Так в Иране – то же самое! Это тот самый случай, когда человечество должно сообразить, где наш общий мегапроект.
Мы все оказались в одной лодке. Границы разрушены – интернетом, технологиями. И рынок рабочей силы быстро на все это реагирует: посмотрите, какое количество мексиканцев в Америке, сколько приезжих в Лондоне. Понятно, что в России их так много и находятся они в таком бесправном положении, потому что власти выгодно иметь дешевую рабочую силу. Но даже если убрать коррумпированность московских и иных властей – мы все равно сталкиваемся с общемировой проблемой. Нет, границы остались, конечно, но мы же понимаем, что историческая перспектива – совсем другая. Процесс уже нельзя остановить, но можно попытаться его отрегулировать. Пока я никаких действий на этот счет не вижу. Пока есть плюсы от глобализации и минусы. Но про плюсы почему-то никто не говорит, а ведь "понаехали тут" еще означает и культурное многообразие, вавилонскую ярмарку.
Большое количество событий, происходящих в мире, и внешне, может быть, не связанных, не имеют решения, потому что отсутствует единая понятная цель. Во времена холодной войны было ясно: вот один лагерь, вот другой. Важно снова найти цель, которая мобилизовала бы людей. Рывок в американской промышленности в 1960-х во многом был связан с их желанием быстрее русских высадиться на Луне. Сегодня целью может быть что угодно: желание полететь на Марс, желание построить что-то на Луне. Всю эту огромную энергию надо куда-то бросить. Иначе с ума можно сойти.
Стратегия в шахматах – возможность делать какие-то прогнозы, но для этого надо хоть как-то контролировать ситуацию. С политикой по-другому: слишком много неизвестных. Единственная моя стратегия в политике – тактика выживания.
Скачать публикацию в формате pfd (464 Kb)
Вы можете оставить свои комментарии здесь
